Роберт Саути (Robert Southey)

Предостережение хирурга

Сиделке доктор что-то прошептал,
‎Слова к хирургу долетели,
Он побледнел при докторских словах
‎И задрожал в своей постели.

— Ах, братьев приведите мне моих,—
‎Хирург заговорил, тоскуя,—
Священника ко мне с гробовщиком
‎Скорей, пока еще живу я.

Пришел священник, гробовщик пришел,
‎Чтобы стоять при смертном ложе:
Ученики хирурга им во след
‎По лестнице поднялись тоже.

И в комнату вошли ученики
‎Попарно, по трое, в молчаньи,
Вошел с лукавым зубоскальством Джо,
‎Руководитель их компаньи.

Хирург ругаться начал, видя их,
‎Страшны ругательства такие.
— Пошлите этих негодяев в ад,
‎Молю вас, братья дорогие!

От злости пена бьет из губ его,
‎Бровь черная его трясется.
— Я знаю, Джо привяжется ко мне,
‎Но к черту, пусть он обойдется.

Вот вывели его учеников,
‎А он без сил лежать остался
И сумрачно на братьев он смотрел,
‎И с ними говорить пытался.

— Так много разных трупов я вскрывал,
‎И приближается расплата.
О, братья, постарайтесь для меня,
‎Старался я для вас когда-то.

Я свечи жег из жира мертвецов,
‎И мне могильщики служили,
Клал в спирт я новорожденных, сушил,
‎Старался я для вас когда-то…

За мной придут мои ученики
‎И кость отделят мне от кости;
Я, разорявший домы мертвецов,
‎Не успокоюсь на погосте.

Когда скончаюсь, я в свинцовый гроб,
‎О, братья, должен быть замкнутым,
И взвесьте гроб мой: делавший его,
‎Ведь может оказаться плутом:

Пусть будет крепко так запаян он,
‎О, милые, как только можно,
И в патентованный положен гроб,
‎Чтоб лег в него я бестревожно.

Раз украдут меня в таком гробу,
‎Напрасно будет их уменье,
Купите только гроб тот в мастерской
‎За церковью Преображенья.

И тело в церкви брата моего
‎Заройте — так всего надежней —
И дверь замкните накрепко, молю,
‎И ключ храните осторожней.

Велите, чтоб три сильных молодца
‎Всю ночь у ризницы сидели,
Бочонок джина каждому из них
‎И каждому бочонок эля.

И дайте порох, пули, мушкетон
‎Тому из них, кто лучше целит,
И пять гиней прибавьте, если он
‎Гробокопателя застрелит.

Пускай они в теченье трех недель
‎Труп охраняют недостойный,
Настолько буду я тогда вонять,
‎Что отдохну в гробу спокойно.

И доктор уложил его в кровать,
‎Его глаза застыли в муке,
Вздох стал коротким; смертная борьба
‎Ужасно искривила руки.

Вложили мертвого в свинцовый гроб,
‎И гроб был накрепко замкнутым,
И взвешен также: делавший его,
‎Ведь мог же оказаться плутом.

И крепко, крепко был запаян он,
‎Запаян так, как только можно.
И в патентованный положен гроб,
‎Чтоб спать в нем было бестревожно.

Раз тело украдут в таком гробу,
‎Ворам не хватит их уменья,
Ведь этот гроб был куплен в мастерской
‎За церковью Преображенья.

И в церкви брата закопали труп —
‎Так было более надежно.
И дверь замкнув на ключ, пономарю
‎Ключа не дали осторожно.

Три человека в ризнице сидят
‎За кружкой джина или эля,
И если кто придет к ним, то они
‎Гробокопателя застрелят.

В ночь первую при свете фонаря,
‎Как шли они через аллею,
От мистера Жозефа пономарь
‎Тайком им показал гинею.

Но это было мало, совесть их
‎Была надежней крепкой стали,
И вместе с Джо они пономаря,
‎Как следовало, в ад послали.

Ночь целую они перед огнем
‎Сидели в ризнице и пили,
Как можно больше пили, и потом
‎Рассказывали кучу былей.

И во вторую ночь под фонарем,
‎Когда они брели в аллее,
От мистера Жозефа пономарь
‎Показывал им две гинеи.

Гинеи блеском привлекали взгляд,
‎Как новые, они сияли,
Зудели пальцы честных сторожей,
‎Что делать им, они не знали.

Но совесть колебанья прогнала,
‎Они продешевить боялись.
Не так решительно, как первый раз,
‎Но все ж от денег отказались.

Ночь целую они перед огнем
‎Сидели в ризнице и пили,
Как можно больше пили, и потом
‎Рассказывали кучу былей.

И в третью ночь под тем же фонарем,
‎Когда они брели в аллее,
От мистера Жозефа пономарь
‎Стал предлагать им три гинеи.

Они взглянули, искоса, стыдясь,—
‎Гинеи искрились коварно,
На золото лукавый пономарь
‎Направил сразу луч фонарный.

Глядел хитро и подмигнул слегка,
‎Когда удобно было это,
И слушать было трудно им, как он
‎Подбрасывал в руке монеты.

Их совесть, что была дотоль чиста,
‎В минуту стала недостойной,
Ведь помнили они, что ничего
‎Не может рассказать покойный.

И порох, пули отдали они,
‎Взамен блестящего металла.
Смеялись весело и пили джин,
‎Покуда полночь не настала.

Тогда, хотя священник спрятал ключ
‎От церкви в месте безопасном,
Открылись двери пред пономарем —
‎Ведь он владел ключом запасным.

И в храм, чтоб труп украсть, за подлым Джо
‎Вступили негодяи эти.
И выглядел зловеще темный храм
‎В мигающем фонарном свете.

Меж двух камней вонзился заступ их.
‎И вот, качнулись камня оба,
Они лопаткой глину огребли
‎И добрались под ней до гроба.

Гроб патентованный взорвав сперва,
‎Они свинец стамеской вскрыли
И засмеялись, саван увидав,
‎В котором мертвый спал в могиле.

И саван отдали пономарю,
‎И гроб зарыли опустелый,
И после, поперек согнув, в мешок
‎Засунули хирурга тело.

И сторож неприятный запах мог
‎Услышать на аршин, примерно,
И проклинал смеющихся воров
‎За груз, воняющий так скверно.

Так на спине снесли они мешок
‎И труп разрезали на части,
А что с душой хирурга было, то
‎Вам рассказать не в нашей власти.

Перевод Николая Степановича Гумилёва


Сиделке лекарь что-то шепнул.
Но хирург подслушать сумел;
В корчах и дрожи на скорбном ложе,
Он побелел как мел.

“Ведите, – воззвал он, – братьев моих
К страдальческому одру,
Священника и гробовщика,
Скорей! Вот-вот я умру!”

Священник явился и гробовщик,
Заслышав печальную весть;
Ученики хирурга вослед
Успели в спальню пролезть.

По одному, вдвоем и втроем
Входили, но прежде всех
Был Джозеф тут, первейший плут,
Скрывая лукавый смех.

Ужасной хулой разразился больной:
“Покуда я не издох,
О братья! К дьяволу, ради Творца,
Гоните этих пройдох!”

Нахмурясь, он с пеной у рта вопиял:
“Достанусь наверняка
Мерзавцу Джо, но, черт побери,
Пусть меня пощадит пока!”

Когда спровадили учеников,
Хирург в истоме обмяк,
На братьев он выпучил страшно глаза
И хрипло взмолился так:

“Я всякие трупы резал, кромсал
И буду наказан вдвойне.
О братья! Заботился я о родне,
Заботьтесь теперь обо мне!

Я делал свечи из жира детей,
Могильщиков брал под начал,
Засушивал печени и сердца,
Зародыши в спирт помещал.

Ученики мой труп расчленят,
Растащат мой жалкий скелет,
И мне, осквернителю стольких могил,
Покоя в собственной нет.

Для меня, мертвеца, не жалейте свинца,
Свезите в свинце на погост;
Проследите, чтоб я очутился в гробу,
Не надул бы мастер-прохвост!

И, в свинец мое бренное тело замкнув,
Запаяв на совесть металл,
В гроб особый, другой и весьма дорогой,
Погрузите, чтоб я не восстал.

Присмотри за покупкой, брат-гробовщик,
Чтоб в могиле обрел я покой;
В переулке святого Мартина купи,
В самой честной у нас мастерской.

В церкви брата пусть похоронят мой труп
И запрут ее на замок.
Пусть припрячут скорей ключи от дверей,
Чтобы вор проникнуть не мог.

Пусть на страже, в ризнице, три силача
До рассвета глаз не сомкнут.
Дайте каждому крепкого пива галлон
И бочонок джина за труд.

Дайте пули, порох и мушкетон,
Чтоб мой труп не унес гробокрад,
Дайте пять гиней тому из парней,
Кто вобьет в гробокрада заряд.

Три недели должно мой жалкий прах
Охранять, не жалея сил,
Чтоб пустил я дух и порядком протух
И покой в могиле вкусил!”

Тут упал больной на подушки спиной,
Взор померк в предвестье конца,
Грудь застыла вдруг и от смертных мук
Исказились черты лица.

Братья саваном облекли мертвеца,
Поместили тело в свинец,
И свинцовый гроб они взвесили, чтоб
Не обжулил мастер-подлец.

И, дотошно свинцовый гроб осмотрев,
Запаяв на совесть металл,
В гроб особый другой и весьма дорогой
Погрузили, чтоб труп не восстал.

В переулке святого Мартина они
Гроб особый приобрели,
В самой честной у нас мастерской городской,
Чтоб изделье взломать не могли.

В церкви брата они схоронили труп,
Безопасного места ища,
И могильщику, накрепко дверь заперев,
Не доверили вовсе ключа.

И три стража в ризнице поклялись
Охранять три недели подряд,
С мушкетонами ждать и промашки не дать,
Если ночью придет гробокрад.

Первой ночью могильщик, фонарь засветив,
Соблазнял гинеей плутов,
Намекнув им, что с этой золотою монетой
Мистер Джозеф расстаться готов.

Но их воля тверда, и невыгодна мзда,
И они в благородном пылу
К Вельзевулу ужо вместе с мистером Джо
Предложили убраться послу.

И всю ночь они пиво глотали и джин,
Одурев от хмельной суетни,
И немало историй о том и о сем
Рассказали друг другу они.

Но двумя гинеями ночью второй
Соблазнял могильщик плутов,
И шепнул напоследки: мол, эти монетки
Мистер Джозеф отдать готов.

Но их воля тверда, и мала эта мзда,
И можно содрать с лихвой;
И стражи сугубо, но менее грубо
Отказ подтвердили свой.

И всю ночь они пиво глотали и джин,
Одурев от хмельной суетни,
И немало историй о том и о сем
Рассказали друг другу они.

Третьей ночью могильщик пришел с фонарем,
Снова стражей взял в переплет;
Он шепнул им: “Смотри! Мистер Джозеф три
Золотые гинеи шлет!”

Трое стражей алчно скосили зрачки,
А монеты слепили, горя;
Драгоценный металл так маняще блистал
Под неверным лучом фонаря.

Стражам было невмочь отослать его прочь,
И они не противились впредь:
Хитрым глазом своим подмигнул он троим
И заставил монеты звенеть.

Сразу разум притих, и от совести их
Даже тень сохранилась навряд.
Шельмы знали давно, что в могилах темно
И покойники не говорят.

Мушкетоны, в которых были пули и порох,
На гинеи сменяли плуты:
За кувшином кувшин пили пиво и джин,
Веселясь до ночной поздноты.

Хоть от храма ключи брат-священник хранил,
Но могильщику все нипочем!
Он в двенадцать часов откинул засов,
Дверь открыв запасным ключом.

В храм проникли они, с ними Джо-негодяй;
Еле-еле чадил фитилек.
Церковь мрачной была, и зловещая мгла
Уходила под потолок.

И они киркой отвернули плиту,
Углубили спешно прокоп,
И лопатой сгребли комья сохлой земли,
Обнажив патентованный гроб.

Этот гроб особый разбили со злобой
И, прорезав толстый свинец,
Засмеялись при виде могильных пелен,
До останков дойдя наконец.

И, в награду могильщику саван отдав,
Проклиная трупный душок,
Тело вдвое согнули, нос в колени уткнули
И впихнули хирурга в мешок.

И пока выносили из церкви груз, –
Все четыре ярда пути,
Проклинали стражи смрад зловонной поклажи
И молили скорей унести.

Труп на клочья изрезали вкривь и вкось
Ученые господа,
Ну, а что с душою хирурга стряслось,
Не узнает никто никогда.

Перевод Аркадия Штейнберга

The Surgeon's Warning

The Doctor whispered to the Nurse
    And the Surgeon knew what he said,
And he grew pale at the Doctor's tale
    And trembled in his sick bed.

Now fetch me my brethren and fetch them with speed
    The Surgeon affrighted said,
The Parson and the Undertaker,
    Let them hasten or I shall be dead.

The Parson and the Undertaker
    They hastily came complying,
And the Surgeon's Prentices ran up stairs
    When they heard that their master was dying.

The Prentices all they entered the room
    By one, by two, by three,

With a sly grin came Joseph in,
    First of the company.

The Surgeon swore as they enter'd his door,
    'Twas fearful his oaths to hear,--
Now send these scoundrels to the Devil,
    For God's sake my brethren dear.

He foam'd at the mouth with the rage he felt
    And he wrinkled his black eye-brow,
That rascal Joe would be at me I know,
    But zounds let him spare me now.

Then out they sent the Prentices,
    The fit it left him weak,
He look'd at his brothers with ghastly eyes,
    And faintly struggled to speak.

All kinds of carcasses I have cut up,
    And the judgment now must be--
But brothers I took care of you,
    So pray take care of me!

I have made candles of infants fat
    The Sextons have been my slaves,
I have bottled babes unborn, and dried
    Hearts and livers from rifled graves.

And my Prentices now will surely come
    And carve me bone from bone,
And I who have rifled the dead man's grave
    Shall never have rest in my own.

Bury me in lead when I am dead,
    My brethren I intreat,
And see the coffin weigh'd I beg
    Lest the Plumber should be a cheat.

And let it be solder'd closely down
    Strong as strong can be I implore,
And put it in a patent coffin,
    That I may rise no more.

If they carry me off in the patent coffin
    Their labour will be in vain,
Let the Undertaker see it bought of the maker
    Who lives by St. Martin's lane.

And bury me in my brother's church
    For that will safer be,
And I implore lock the church door
    And pray take care of the key.

And all night long let three stout men
    The vestry watch within,
To each man give a gallon of beer
    And a keg of Holland's gin;

Powder and ball and blunder-buss
    To save me if he can,
And eke five guineas if he shoot
    A resurrection man.

And let them watch me for three weeks
    My wretched corpse to save,
For then I think that I may stink
    Enough to rest in my grave.

The Surgeon laid him down in his bed,
    His eyes grew deadly dim,
Short came his breath and the struggle of death
    Distorted every limb.

They put him in lead when he was dead
    And shrouded up so neat,
And they the leaden coffin weigh
    Lest the Plumber should be a cheat.

They had it solder'd closely down
    And examined it o'er and o'er,
And they put it in a patent coffin
    That he might rise no more.

For to carry him off in a patent coffin
    Would they thought be but labour in vain,
So the Undertaker saw it bought of the maker
    Who lives by St. Martin's lane.

In his brother's church they buried him
    That safer he might be,
They lock'd the door and would not trust
    The Sexton with the key.

And three men in the vestry watch
    To save him if they can,
And should he come there to shoot they swear
    A resurrection man.

And the first night by lanthorn light
    Thro' the church-yard as they went,
A guinea of gold the sexton shewed
    That Mister Joseph sent.

But conscience was tough, it was not enough
    And their honesty never swerved,
And they bade him go with Mister Joe
    To the Devil as he deserved.

So all night long by the vestry fire
    They quaff'd their gin and ale,
And they did drink as you may think
    And told full many a tale.

The second night by lanthorn light
    Thro' the church-yard as they went,
He whisper'd anew and shew'd them two
    That Mister Joseph sent.

The guineas were bright and attracted their sight
    They look'd so heavy and new,
And their fingers itch'd as they were bewitch'd
    And they knew not what to do.

But they waver'd not long for conscience was strong
    And they thought they might get more,
And they refused the gold, but not
    So rudely as before.

So all night long by the vestry fire
    They quaff'd their gin and ale,
And they did drink as you may think
    And told full many a tale.

The third night as by lanthorn light
    Thro' the church-yard they went,
He bade them see and shew'd them three
    That Mister Joseph sent.

They look'd askance with eager glance,
    The guineas they shone bright,
For the Sexton on the yellow gold
    Let fall his lanthorn light.

And he look'd sly with his roguish eye
    And gave a well-tim'd wink,
And they could not stand the sound in his hand
    For he made the guineas chink.

And conscience late that had such weight,
    All in a moment fails,
For well they knew that it was true
    A dead man told no tales,

And they gave all their powder and ball
    And took the gold so bright,
And they drank their beer and made good cheer,
    Till now it was midnight.

Then, tho' the key of the church door
    Was left with the Parson his brother,
It opened at the Sexton's touch--
    Because he had another.

And in they go with that villain Joe
    To fetch the body by night,
And all the church look'd dismally
    By his dark lanthorn light.

They laid the pick-axe to the stones
    And they moved them soon asunder.
They shovell'd away the hard-prest clay
    And came to the coffin under.

They burst the patent coffin first
    And they cut thro' the lead,
And they laugh'd aloud when they saw the shroud
    Because they had got at the dead.

And they allowed the Sexton the shroud
    And they put the coffin back,
And nose and knees they then did squeeze
    The Surgeon in a sack.

The watchmen as they past along
    Full four yards off could smell,
And a curse bestowed upon the load
    So disagreeable.

So they carried the sack a-pick-a-back
    And they carv'd him bone from bone,
But what became of the Surgeon's soul
    Was never to mortal known.

Поддержать сайт